Корнеев Валерий - Бормотание Как Компонент Поэтического Творчества
Валерий Корнеев
Бормотание как компонент поэтического творчества
В 1996 году, после трехлетнего перерыва, спровоцированный
некоей совершенной чушью, появившейся в нескольких
профессиональных конференциях, я снова взялся за остывшее и давно
окостеневшее мое перо.
Компьютер отсек у меня привычку писать что-либо (кроме подписи в
ведомости), автоматизм письма стал увядать, чистые ключи, прежде
утолявшие жажду одним сознанием того, что в мире где-нибудь есть
человек, несущий в себе мудрые устои и сокровенные знание,
иссякли, писать стало не о чем, не для кого и нечем. Было ясно,
что это уже навсегда, что (совершенно очевидно) по той же причине
и в том же возрасте прекратил писать Блок (за вычетом
компьютерного фактора), и что надо бы придумать, как бы помереть
достойным образом.
Но пришла весна, удлинился день, растаяли помойки, запахло
разнообразными плотскими аттрактантами, гипофиз выбросил микродозу
какой-то хрени в кровь, и началось...
Наблюдая за происходящим, я успел отследить несколько важных, на мой
взгляд дилетанта, моментов, сопровождавших бормотание и
побуждавших меня к нему.
Первым было явственное сходство процесса бормотания и процесса
копролалии, т.е., непроизвольного и неудержимого говорения
непристойных слов. Бормотание могло включать целые периоды, так
или иначе связанные с употреблением непристойностей, половыми
актами (нередко в нетрадиционных обстоятельствах) и определенной
скатологичностью обсуждаемых тем.
При этом произносимое было отрывочным, темы и интонации
бормотания сменялись очень быстро, особенно во время прогулок, и
при этом некоторые фразы приносили облегчение, а некоторые,
напротив, не вызывали положительного отклика, и тогда бормотание
прекращалось.
Наконец, мне удалось уловить, что только плавные фразы с
определенной ритмической структурой и определенным чередованием
гласных и согласных звуков разных групп, а в особенности
определенный, ритм мышечно незакрепощенного дыхания приносили
облегчение моей усталой душе. Я без труда сменял говорение о
пространстве, наполненном следами таяния снега в предыдущих
отраженьях на свистящие рассужденья о собачьей свадьбе и спящем
бомже, об ароматной грязи селедочных рядов Лукьяновского рынка.
В мой паззл ложились явно не все слова, бормотание было похоже
на стихосложенье, оно то и дело становилось бессюжетным верлибром,
составленным из чего-то не вполне мне самому понятного, но в нем
была свобода, соль и непристойность.
Приходя домой, я выплескивал отголоски бывшего со мной на клавиатуру
и сбагривал все это в пустоту телеконференции, да двум-трем
далеким и близким друзьям.
После всего этого я почувствовал, как внезапно стала отступать
зимняя депрессия, как отвращение к согражданам стало заменяться
доброжелательным любопытством к ним как к колоритным типажам, и,
самое удивительное, я обнаружил, что не утратил способности легко
рифмовать и сталкивать и разводить смыслы, удерживать естественную
мелодическую интонацию и петь открытым и своим собственным
голосом. Для пения, правда, немного нехватало дыхания (о!
свободное пение требует много больше воздуха, чем филармонический
баритон!)...
Мне было радостно от пения и от рифмовки, мне хотелось еще и
еще...
Я освободился от чего-то, что саднило и давило своей
фрейдяжной правдой жизни, и впрямь задавленное, но не отпущенное
до конца - все запреты юных дней, все обиды и зависти вышли с
этим мутным потоком, и полилась чистая, тютчевская речь, и весна,
ледяная еще и городс